Родиться мне довелось в послевоенном году. В последних числах октября. Дата эта, я специально посмотрел по старому календарю, ничем особенно не примечательная. Обыденная, можно сказать, дата. Самого момента рождения я, естественно, не помню. Если бы я помнил, то я был бы не я. В сохранившейся в семье с года моего рождения коробке от томика Пушкина А.С. по сей день лежат две вырезанные из медицинской рыжей клеенки довольно широкие полоски с дырочками по краям. Чернильным карандашом на них написана фамилия моей мамы. У меня в тот момент никакой фамилии еще не было. Полоски эти привязывались мне — то ли на ручки, то ли на ножки, чтобы не перепутать меня с другими детьми.

Давным-давно, году в 50-каком—то, когда я уже немного научился читать, мне показали эти два кусочка прорезиненной материи. Мой вопрос был совершенно естественным, как мне казалось:

«Мама, это твои?»

«Нет, твои.»

«А почему не мои?»

«А у тебя тогда еще и имени-то никакого не было. Писать было нечего... А я числилась в роддоме по документам...»
Вот так и получилось, что в момент появления на свет, я ни в каких списках не значился.

Три моих самых ярких впечатления моего детства связаны с именем Сталина. Первое — его день рождения. Это помнится и сейчас — 60 лет спустя. Конечно ни я, никто из моих родственников и их знакомых на это празднество приглашены не были. И слава Богу, а то могли и не дожить, как не дожил мой дедушка, расстрелянный в Смоленской тюрьме «Американка» в 1934 году как польский шпион, а потом, в 1956 году реабилитированный, как несостоявшийся шпион и враг народа.

В день рождения Сталина в небе над Москвой повесили огромный аэростат, на нем закрепили огромный портрет вождя, а с земли его в перекрестие лучей военных прожекторов освещали так ярко, что виден был Иосиф Виссарионович со всех концов Москвы.

Когда Сталин умер, то на станции Красный Балтиец, что был по соседству с нашей Большой Академической улицей, долго и натужно ревели паровозы, гудками пытаясь вызвать в душах людей скорбь и горе.

Не знаю как у кого, а в моем тщедушном тельце не возникало ничего, кроме страха. Ревут же, громко, чуть ли не круглые сутки кряду...

Третье последнее приключение смешное, но могло быть и не таким смешным. Мы, с моим приятелем, таким же сопливым то ли 4-х, то ли 5-ти лет отроду, Лешкой, носились по двору меж выкопанных строителями глубоких траншей, в которых плавали тушки раздувшихся мертвых крыс и как могли горланили сочиненные кем-то во дворе скороговорки:

«Завтра воскресенье. Сталину — варенье. А Гитлеру — дураку, толстой палкой по боку!»

Тест этот, весьма незамысловатый, часто в процессе беготни претерпевал изменения, вполне соответствовавшие тогдашней статье 58 уголовного кодекса, так как варенье доставалось в какой-то момент Гитлеру, а Сталину, совсем наоборот. И все бы ничего, но однажды этот бред услышал милиционер, проходивший по своим делам и услышавший наш вокал. Слава Богу, ему хватило ума отвести нас к родителям, а не в околоток. Там родители нам доходчиво объяснили про что можно, а про что нельзя петь.
Отец теребил в руках брючный ремень, а мама тихо плакала сидя в уголке дивана... Моя попа в тот день с ремнем так и не встретилась. Но так бывало далеко не всегда...

Пару слов о пользе сараев. Тема это забытая, а по тем временам весьма актуальная...
Как без сараев обходились в центре города. Не знаю. А на окраине, типа Коптево, где не было центрального отопления, а двухэтажные бараки отапливались с помощью печек, без запаса дров или угля обойтись было никак не возможно. Именно эти запасы и хранились в сараях. Но не только они... Там же хранился всякий ненужный хлам — обломки мебели, сломанные велосипеды, изношенные галоши. Отец решил развести гусей. Время было голодное, и наличие в сарае хоть и небольшого, но птичника, сулило некоторое кулинарное изобилие в семье. Отец носился со своими гогочющими питомцами денно и ночно. Кормил, поил, убирал помет... Кончилось все печально — в московских окраинных сараях орудовали огромные банды крыс. В одну печальную для нашей семьи ночь, они собрались по известным только им лазам в нашем дощатом отсеке и молниеносно умертвили всех трех гусей, оставив отцу лишь перья и прочие несъедобные части. Впрочем, для крыс, несъедобных частей, наверное и не было.
На этом эксперименты отца в области птицеводства закончились.

В конце 40-х — начале 50-х окраины Москвы на город походили мало. В районе было, кажется, одно каменное здание — школа. На ее фронтоне в гипсовых барельефах были запечатлены великие художники и писатели. А округ жилого сектора — сплошь деревянного, двухэтажного, цвели в палисадниках немудреные цветочки, стояли незамысловатые беседочки, где фронтовики играли в домино. В то время жили голодно, но весело. По вечерам возле домов на лавочках играли гармонисты, мамаши сидели на лавочках возле песочниц и с ленцой поглядывали за своими отпрысками, лепившими песочный кулич за куличом. И казалось что все дальнейшее будущее будет совершенно мирным безоблачным и прекрасным... Все старались побыстрее забыть ужасы недавно закончившейся войны. Но сосем недалеко был Инвалидный рынок. Официально, конечно, он так не назывался, но фактически им был — на нем почти все продавцы были бывшими фронтовиками. Кто без руки, кто без ног... Последние катались на самодельных дощатых тележках, вместо колес подшипники, и торговали всякой «блошиной» всячиной. Кто продавал потертую шинельку с наспех зашитыми прорехами от былых пулевых попаданий, затертыми рыжими подпалинами от костров или окурков, а кто-то торговал трофеями. Отец, долго прицениваясь, принес с этого рынка не совсем исправный немецкий радиоприемник «телефункен». У него не хватало даже ручек. И мой старший брат, учившийся в старших классах той самой каменной школы, приладил вместо них какие-то пробки от винных бутылок. Хоть и с трудом, но можно было настроить. Радио торжественно водрузили на этажерку, накрыли вышитой салфеткой, и часто слушали. Мама слушала передачу «Театр у микрофона». Название, с сегодняшней точки зрения, странное, но тогда было понятно всем: шли прямые передачи из театров, или студий звукозаписи и как бы голос диктора, попавший в микрофон, тотчас попадал в наше радио на этажерке. И в этом тоже не было ничего удивительного, магнитофонов тогда еще не было, и передачи ли прямым эфиром. Ну разве только музыку играли с помощью патефонов.

Второй покупкой отца на «инвалидном рынке» стала трофейная немецкая пепельница. В алюминии была отлита немецкая кинодива Марика Рёкк. На пепельнице она была совершенно голенькой, ее раскинутые в стороны руки держали полы широкого платья, образуя тем самым складчатые емкости для складирования отгоревших папиросок. Второй покупкой отца на «инвалидном рынке» стала трофейная немецкая пепельница. В алюминии была отлита немецкая кинодива Марика Рёкк. На пепельнице она была совершенно голенькой, ее раскинутые в стороны руки держали полы широкого платья, образуя тем самым складчатые емкости для складирования отгоревших папиросок.

Формы немецкой певицы были сочными и пышными. Это было заметно даже в алюминиевом варианте. Думаю, что не нужно рассказывать в какие места этой пепельницы старались окурками попасть курильщики. Если вечер удавался, то вся Марика покрывалась мундштуками от папирос… Сигарет тогда, кажется, тоже еще не было.

А мама, уже на кухне, выбросив после вечеринки в помойное ведро окурки, долго терла Марику щеткой с мылом и полировала тряпкой.

-Какая все же красивая женщина! - говорила мама, и ее соседки по кухне добавляли.

-А у нас в клубе скоро будет фильма трофейная. Вроде бы с ней. Пойдем?

-А куда я его дену? – спрашивала мама, указывая на меня, копошившегося на кухонном полу с плюшевым медведем.

-С собой возьмем.

Так я попал в первый раз в кинотеатр и смотрел «Девушку моей мечты». Хотя слово смотрел мало подходит к этому случаю. Я проспал весь сеанс. Помню только что было после фильма — меня укутанного во все что только можно, несут домой. Зима. На улице жуткий мороз. И в полнеба огромное красное солнце. Я такого красного и большого солнца с тех пор больше никогда не видел. Жалко, что через какую-то секунду его закрыл огромный столб дыма из промчавшегося по рельсам огромного и страшного паровоза.

(Продолжение следует)